Размышления о сочинениях Натальи Громовой

В последнее время заметно усилился интерес к литературе нон-фикшн. И это прекрасно! Читателей привлекают биографии писателей, свидетельства очевидцев, документы, дневники – все то, что можно обобщить словом достоверность.

Отдельный разговор о попсовых «исторических расследованиях», наполненных сплетнями и дешевой сенсационностью. Но такие, как правило, видны уже по оформлению. Тем обиднее натыкаться на более изощренную подмену, когда видимость интеллектуального труда маскирует все ту же недобросовестность.

***

Наталья Громова – автор, как будто бы претендующий на глубину и качество работы. Сам контекст сложных и трагических событий, к которым она обращается, требует особой точности, не допускает листовочных обобщений, а главное – грубых ляпов.

Подкупает, конечно, что она так увлечена историей литературы и по мере возможности пытается восстановить события и отношения минувшего. Даже стиль ее книг, в которых все перемешано – и переписка литераторов, и дневники, и собственные «философские отступления», – можно было бы приветствовать как оригинальный.

Беда в другом – в нагромождении нелепиц и небылиц. Да, можно было бы, смирившись, не реагировать на это, но тогда надо фаталистично признать: никаких правил нет уже нигде, редактура и fact-checking упразднены, правдивость и добросовестность не нужны.

На обилие ошибок Н. Громовой в книге «Узел» (2006) безответно пытался обратить внимание историк-архивист Леонид Максименков в журнале «Вопросы литературы» (2008, №1).

Вот лишь некоторые из множества его замечаний.

«О первой жене Дмитрия Петровского — Марике Гонта: “На съемках фильма “Путевка в жизнь” <…> случился роман с режиссером Н. Экком. Роман длился недолго, режиссер был арестован”.

Экк арестован никогда не был. О супруге литературного критика Корнелия Зелинского и об актере и режиссере Юрии Завадском сказано:

“Влюбленность Елены Михайловны [Зелинской] в Завадского, видимо, и вызвала ее поездку в Ростов, а затем в Таганрог, где находился с театром сосланный режиссер”…

Но “ссылке” ни он, ни его актеры подвергнуты не были. … Это было не ссылкой, а творческой командировкой. Таганрог и его драматический театр здесь вообще неуместны… В мае 1938 года Н. Тихонов “работал над сценарием “Друзья”: о Кирове, Сталине и Орджоникидзе, их большой дружбе и революционной деятельности на Кавказе”.

В кинофильме Лео Арнштама “Друзья” среди действующих лиц нет ни Сталина, ни Орджоникидзе, ни Кирова». Этот «трагикомичный перечень можно продолжать до бесконечности», – пишет Максименков. Купив «Узел», он «ждал поучительной встречи с непредсказуемым прошлым. Интерес сменился недоумением. Потом появились и другие эмоции. В итоге получилась добровольная пытка подстать той эпохе, которую эта книга затянула еще более тугим узлом…»

Литературовед, член-корреспондент РАН Наталья Корниенко в статье «Неужели судьба моя – вечно война, о войне…» («Наш современник», 2015, №12) обращается к книге Н. Громовой «Распад. Судьба советского критика» (2009), где дневники прозаика и драматурга Всеволода Вишневского сопровождены лишь оскорбительными комментариями: «Славился Вишневский графоманией…» и все в таком духе.

Прочитав книгу, Корниенко недоумевает, для чего «опускаться до прямых фальсификаций». Не менее печалят ее и просто ляпы – свидетельство лихой небрежности: например, по Громовой, Вишневский (получается, что иронически) в 1946-м записал о Пастернаке «копается в предках, пишет прозу…», на самом же деле – «копается в грядках». И так далее.

***

Признаться, я бы поленилась перечить вольной сказительнице, но дело в том, что и в «Узле», и в «Ключе» она пишет о моей матери – писательнице Валерии Анатольевне Герасимовой, которая за себя ответить не может.

Начну, казалось бы, с незначительной, но характерной детали. Громова, со слов писательницы Лидии Либединской, утверждает, будто бы Валерия Анатольевна в день смерти Сталина пришла к ним в дом с бутылкой шампанского, дабы «выпить за смерть тирана».

Я хорошо помню этот день, мне было 12 лет. Проблема не в отношении к Сталину, которое у моей матери было более чем критическим¹, но в отношении к факту и готовности транслировать неправдоподобные байки.

Любое застолье в том доме начиналось тостом за здоровье вождя, и было бы странным веселиться и праздновать его смерть на глазах у «культовички», как называла Либединскую моя мать. «Все же нельзя, чтобы пошляки и лжецы всегда были безнаказанны! – писала Герасимова в письме подруге, литератору А. Г. Елагиной, отзываясь на книгу Либединской «Зеленая лампа» (1966). – Помню, какой ярой, бесстыдной «культовичкой» была Либединская до самой последней минуты, когда наконец почуяла, что теперь нужно иное. Смекалистая баба! Хотя, я не отрицаю, что баба эта по-своему литературная. Писать, пусть на потребу, главным образом обывателя – умеет».

В «Узле» от собственного имени, а в «Ключе» уже со слов той же Либединской Громова рассказывает о попытке суицида Валерии Герасимовой в начале 1930-х. Такая попытка действительно была. Но не по причине столь смехотворной, как катание на теплоходе её тогдашнего мужа Александра Фадеева с некой дамой, а по неизмеримо более серьезным и глубоким причинам.

Громова же пишет:

«Сестра насилу успела ее откачать… На Ольгу (то есть компаньонку по катанию) Фадеев больше не смотрел».

Удивляет вульгарный тон самого пересказа. Какое-то душевное плебейство – желание обязательно влезть в интимную жизнь по сути неведомых ей людей.

Но главное в том, что Лидия Либединская не могла быть свидетельницей этих событий, так как Валерия Герасимова познакомилась с ней только после того, когда та в 1942 году вышла замуж за писателя Юрия Либединского (с ним мама дружила с самого детства). А вскоре после его смерти она прекратила всякое общение с Лидией Борисовной, что не могло не сказаться на тональности и характере воспоминаний последней.

Приведу еще одну ошеломительную историю из «Ключа»:

«Либединская ходила с Маргаритой [Алигер] вместе (!) отпевать самоубийцу Фадеева в церковь на Пятницкой. На кладбище каждый год в день памяти Фадеева они встречали Марию Петровых».

Восклицательный знак в скобке поставлен Громовой, но я таких восклицательных знаков поставила бы больше. Ведь это уже хармсовская фантасмагория. Во-первых, на Пятницкой в те годы не осталось ни одной действующей церкви. Во-вторых, без свидетельства о смерти, где была бы указана причина смерти, в этом случае – самоубийство, священник не имел права отпевать. И в-третьих, какой пронзительный мистицизм! – подумать только: из года в год в одно и то же время встречать на кладбище поэтессу Петровых…

И еще о нелепостях. В книге «Узел» Громова пишет о «гибели в начале 20-х годов ряда выдающихся ученых, среди которых А. Ганин, В. Таганцев, С. Мельгунов, А. Чаянов»… Но Алексей Ганин, расстрелянный в 1925-м по сфабрикованному делу «Ордена русских фашистов», известен как поэт, прозаик и друг Сергея Есенина, а вовсе не «выдающийся ученый». Владимир Таганцев, действительно, ученый-географ, был расстрелян в 1921-м. Однако по поводу следующих имен опять неверные сведения. Историк Сергей Мельгунов закончил свои дни в 1956-м в поселении Шампаньи близ Парижа. Экономист Александр Чаянов расстрелян не «в начале 20-х», а в 1937-м.

Упоминая опалу писателя Александра Авдеенко в 1940-м, Громова пишет: «В конце концов, он убежит на родную шахту и останется там, забытый властями и оттого сумевший выжить». Может создаться впечатление, что человек на всю оставшуюся жизнь затаился в шахте. На самом же деле уже через год после опалы, в 1941-м, Авдеенко отправился на фронт, где был военкором, и получил прощение лично от Сталина за очерк «Искупление кровью». Был восстановлен в Союзе писателей, а затем и в партии. Обладатель множества наград и орденов, лауреат государственных премий. Выпустил десятки книг.

Марк Колосов никогда не был мужем писательницы Анны Караваевой. Известная поэтесса и переводчик Вера Звягинцева, которую мне довелось знать, была Клавдиевна, а не Константиновна.

По утверждению Громовой, в 1958-м Веру Инбер якобы угрожали отправить на Колыму, если она не выступит против Бориса Пастернака. Будто бы об этом Инбер «шепотом говорила своим знакомым». Кому говорила – Громова утаивает. Страх Инбер Громова объясняет ее родством с Троцким, которое, однако, не помешало поэтессе получить Сталинскую премию, два ордена Трудового Красного Знамени и другие награды и находиться в руководстве Союза писателей. С чего бы Колыма? А может, Громова путает 1958-й (когда уже вовсю шла реабилитация, в том числе и бывших троцкистов) с 1937-м?

***

В «Ключе» автор с суровой прямотой клеймит своего дедушку за то, что он, оказывается, был палачом, работал в системе концлагерей. И повествует о том, как порвала с ним всякие отношения. «Он прожил долго, но мы не встречались… Он дожил до падения советской власти… Уверена — боялся до последнего дня. Боялся, что придут и спросят с него». В «Узле» размашисто припечатывает и народ целиком: «Интересно, что русский, а вслед за ним и советский человек знал единственную форму свободы, освобождающую от страха и любой ответственности, – это пьянство».

А какую ответственность знает сама Наталья Громова? Имеет ли она моральное право отрекаться от деда, верившего в целесообразность террора, если ей самой не нужна никакая правда о трагедии новейшего времени?

«Город в течение нескольких дней был оставлен им на растерзание. В нем не было ни милиции, ни военных». Что это за дни (!) растерзания, когда в столице не было даже милиции? Это из «архивного романа» – о событиях осени 1993-го, когда сначала свирепствовал ОМОН, а потом появились танки. Тогда вслед за антиконституционным разгоном Верховного Совета РФ пролилась кровь. По официальным подсчетам, было убито 158 человек.

Так чем Наталья Громова лучше своего деда, если в сложном и страшном противостоянии ей мерещатся лишь «фашистские лозунги», и она в панике восклицает: «Откуда в России столько фашистов?» («Пилигрим, или Восхождение на Масличную гору», «Знамя». 2015, № 9).

Возможно, и ее дед в заключенных видел только «фашистов». Но у него не было должной информации, чего нельзя сказать о внучке, которая могла бы, как историк, поинтересоваться происходившим и попытаться разобраться в нём.

В 1993-м оправданию переворота, избиения людей, блокады, а затем и расстрела Белого Дома служили рассказы о «красно-коричневых боевиках», о якобы массовой раздаче оружия (которого в здании практически не было), о якобы снайперах «из Приднестровья и Абхазии». Но, как установила комиссия Государственной Думы, 4 октября во время штурма Парламента огонь вели не только правительственные танки, но и правительственные снайперы.

Однако у свободолюбивой и гуманистичной исследовательницы готов свой конспект той трагедии:

«В Белом доме засели депутаты, не желающие распускаться, шла раздача оружия населению. По людям то здесь, то там стреляли какие-то сошедшие с ума снайперы. Начался штурм Белого дома».

И ни тени сомнения по поводу случившегося попрания Закона и убиения людей – события, так ужаснувшего, к примеру, Владимира Максимова, Андрея Синявского, Виктора Розова, Валентина Распутина…

Громова утверждает, что в те дни вела урок литературы в московской школе, где часть детей «уже подержала в руках оружие у Белого дома, а другая — ходила туда, где стояла я за колючей проволокой».

Конечно, оружие в детских руках – из области фантастики. А кто же окружил колючей проволокой лагерь в центре Москвы? И почему литератор воспринимает ее как нечто естественное?

Вообще бодрое отсутствие сомнений – пожалуй, главный изъян сочинений Натальи Громовой. Она не сомневается в своей правоте и подверстывает под готовые концепции любые цитаты, факты, суждения, легко и небрежно. И переубедить её, кажется, невозможно – на критику она просто не реагирует.

А ведь историку литературы очень важно уметь сомневаться, видеть объемность и неоднозначность литературных фигур и явлений. В сущности, где сомнения – там и пытливость, придирчивость к собственной работе, стремление перепроверить… Где сомнения отброшены – там удалой дилетантизм и бодрое умножение неправды…

Примечание:

¹ Вопреки поверхностному утверждению, что Валерия Герасимова возненавидела Сталина из-за ареста своей сестры, надо отметить: ее неприятие тогдашней системы было серьезнее и началось гораздо раньше, в чем Н. Громова могла бы удостовериться, прочти она «Беглые записки» В. Герасимовой в журнале «Вопросы литературы» (№6, 1989).

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>